Азюка

Берт взялся свести меня с Азюкой, хоть мы вроде и уже были знакомы, и припахал своего приятеля Узбека отвезти нас на машине в место, где можно будет найти этого мало кому доступного Азюку, к которому у Берта проверенный личный подход. Берт и Азюка когда-то вместе служили и вместе же взорвали во время службы что-то стратегическое. Берту выдали за это на память медаль, а Азюке, по-моему, орден. Узбека с машиной Берт использовал, чтобы не таскать тяжёлую сумку в общественном транспорте с пересадками.

Узбек оказался худым высоколобым дядькой, обсыпанным по коже лица и черепа мелкой жёлто-коричневой “гречкой”, будто старая лошадь, спокойным по поведению, а по профессии ветеринаром. Это Берт про него рассказал, что ветеринар, что зверюшек всяких лечит, пока в машине ехали. Вроде как знакомил. Сам Узбек почти не разговаривал, во всяком случае если чего и говорил типа здрасте-до свидания при рукопожатии, то я не запомнил, да и после того раза встретил его лишь однажды, много позднее. Года через два. А тогда он нас просто довёз и остался возле машины, дальше не пошёл. Потом уехал наверно. Машина у Узбека оказалась сильно подержанная и потёртая изнутри и снаружи, зелёного цвета и неизвестной заграничной марки. Происходила наша поездка летом, в августе по-моему, и солнце висело невысоко, часов уже пять или шесть было, вторая половина дня, солнце то и дело заслонялось домами по ходу движения, а после выныривало из-за домов, слепя глаза и опаляя лицо, а потом снова скрываясь за панельными девятиэтажками.

По пути мы заскочили к Берту домой и забрали ещё два фотика, удочку, мотоциклетный аккумулятор, бадминтонные ракетки, осциллятор Дуффинга, дуршлаг и дозиметр. Оба фотика были плёночными. Потом мы приехали.

Скорее всего это метеоритный кратер. Гигантский, до горизонта вроде как котлован открылся с краю от города, куда метро не доставало, сразу за крайней улицей, там ещё троллейбусная конечная с кольцом и диспетчерской и какими-то другими постройками в один этаж, и проводов сверху висело во множестве, перекрещивая небо, и автостоянка рядом и впритык к котловану была обширная и забитая машинами.

«Корабль, точно это был корабль, а никакой не метеорит. Сбили, и космический корабль на своей запредельной космической скорости врезался здесь в земную поверхность и взорвался, обратившись в ударную волну и излучение несколько миллионов лет назад, но кое-что от корабля и его инопланетного экипажа наверняка уцелело даже после взрыва».

По крайней городской улице, где по одну сторону старые панельные дома по девять этажей и по двенадцать ступеньками, а по другую ровное поле, ходили прохожие в обычном для этого времени суток количестве и обыкновенного вида, они спешили или наоборот не спешили в одиночестве или группами, улица как улица короче, но за край, за тротуар, где пустое поле и трава сама по себе, а не газон и где город закончился, никто ни ногой. Даже дети, которым вроде положено нарушать правила. Даже кто без скейта или роликов всё равно никто туда, на негазонную траву. До границы асфальта народ туда-сюда движется, и дальше как отрезало, ни единого чела. Будто улицу от не улицы отделяет невидимая стена, окружающая город.

Нет там никакой стены.

И в котловане, который на самом деле кратер и который до горизонта, тоже никого видно не было. И ничего там не происходило давно, потому внутри котлован густо зарос не только травой и кустами, но и полномасштабными деревьями.

«Если скажет слово “Зона”, поворачиваюсь и ухожу. Достали уже этими Зонами и сталкерами».

— Ну вот она, его территория. Надо повеселее, он уже точно там.

И не тратя слов, Берт первым начал спускаться по тропке внутрь котлована. Я, естественно, за ним с тяжёлой сумкой и со скрываемой тревогой внутри. Когда что-то необычное или незнакомое, мне всегда тревожно. Но сам ведь напросился. Внизу песок, камни, заросли, воздух недвижим. Ещё комары, но в терпимом количестве. Купы деревьев сомкнулись над головой. Громко разговаривать вроде неуместно, так что помалкиваю, положившись на Берта. Он вроде как проводник для меня, бывал тут прежде неоднократно.

«Во всяком случае уверял, что бывал».

Незнакомая Берту девка налетела на нас с Бертом почти сразу, едва мы спустились по тропинке и пошли среди зарослей. То есть какая девка – реальный эльф. Ну такой с хаером и ушками торчком, в зелёном естественно прикиде и в очень старых кроссовках. Меня всегда удивляло, как это в девятнадцатом веке всякие там Надежды Дуровы притворялись мужиками и служили под эту лавочку в армии среди брутальных тогдашних драгун и кирасиров. Девку же с парнем невозможно спутать, хоть бы она сто раз усы наклеила и даже бакенбарды! Да хоть бороду Черномора и пластиковый член на кожаном ремне, всё равно же видно, что не парень! Где у этих, у драгун и кирасиров из девятнадцатого века, глаза-то были? Смотрели они чем на гусар-девицу Дурову?

Девка-эльф не ожидала нас встретить на тропинке, по ней видно было, но не смутилась и удивления не выразила. Просто уставила на нас свой пистолет-пулемёт со складным прикладом и только переводила его с Берта на меня и с меня на Берта некоторое время. Может недолго, но мне показалось, что вечность. Вот возьмёт и нажмёт на нужную штучку в пистолете-пулемёте с этим вот своим нейтральным выражением лица. Такие способны. Когда наводила дуло на меня, я мог разглядеть нарезы внутри канала ствола. Когда на Берта – я просто смотрел на новую, нигде не потёртую воронёную ствольную коробку и на круглые отверстия в ствольном кожухе. Потом девка-эльф пистолет-пулемёт опустила и, по-прежнему не выражая ни агрессии, ни дружелюбия, проинформировала после того, как Берт её севшим голосом спросил:

— На третьей стоянке зависает. Ну, где грузовик.

— Ага, найдём, спасибо.

Кусты какие-то нездешние, про деревья вообще молчу. Плюс лианы. У нас лианы точно не растут, только вьюнки всякие и дикий виноград у людей на дачах, это же средняя полоса, а не бразильская сельва. А вокруг реальные лианы с ветвей свисают, некоторые просто с руку толщиной и кожистые какие-то, точно питоны, и даже вроде бы шевелятся, но нет, не шевелятся конечно, это просто кажется, что шевелятся и что змеи, на змеях ведь цветы не растут, а на этих, которые лианы – крупные такие и будто из воска вылеплены.

«Да очнись ты! Змеи это, притом разумные инопланетные, а никакие не ползучие растения лианы. Шевелятся вот и за нами наблюдают. Задумали недоброе».

Азюку мы нашли довольно быстро, то есть это Берт нашёл, а я просто тащился за Бертом с тяжёлой сумкой, не вникая в детали, да плюс ещё и в стрессе от пистолета-пулемёта. Помогла и дополнительная ниточка — запах костра. Раз костёр – значит стоянка, любой бы догадался. Мы свернули с тропы на запах костра и уткнулись в разбитый армейский грузовик без колёс и без стёкол в кабине. Обошли грузовик и, как и объяснила девка-эльф, наткнулись на Азюку, который стоял возле костра и держал в руке стакан в подстаканнике, скорее всего с чаем, и горели в костре не дрова и не хворост, а доски. И чайник над костром висел.

Если некоторые детали западают после на годы, то другие наоборот стираются сразу, как вот например что мы там говорили друг другу при встрече, улыбался ли я, Азюка-то точно был хмур, он вообще не притворялся по жизни и улыбался, к примеру, только изредка, хлопали ли друг друга по плечам и по спинам и обнимались ли, или обошлись одним рукопожатием, и какие именно слова каждый сказал – не помню совершенно. И как он назвал меня тогда, которым из пяти имён, не помню тоже. Но то, что Азюка сразу меня узнал, хотя виделись мы с ним до этого давно и один раз, и был мне рад – точно.

Азюка ни хрена не изменился, в смысле узнать запросто, только поменял прикид. В прошлый раз в другом прикиде был, и оборванные шланги торчали тогда у него из плечевых гнёзд, будто иглы у дикобраза, и нагрудник треснул на тогдашнем Азюке поперёк, а кислородная маска болталась на последнем ремешке, и был он, Азюка, с ног до головы вымазан по комбинезону и щиткам грязью и кровью, и глаза на тёмном лице тогдашнего Азюки светились неукротимым бешенством и силой. Топор весь иззубренный у него тогда был засунут сзади за пояс, будто он этим топором железо рубил, а ведь так оно на самом деле и выходило, что именно железо, костяшки пальцев ободраны, а в руке Азюка держал палку с измочаленным флагом. Тот флаг у Азюки, я ещё обратил внимание, был меньше обычного и треугольный, с нерусскими словами на нём, нитками вышитыми, и Азюка тогда же, скалясь и отплёвываясь чёрной слюной, объяснил, что надпись на флаге — это его личный девиз, написанный вышитыми по ткани буквами на староитальянском языке, и что обозначает надпись в переводе – “ВСЁ СЖЕЧЬ!”

«Что значит «на староитальянском языке»? По-латыни, что ли?»

“ВСЁ СЖЕЧЬ!” Таков был Азюка в прежнюю встречу.

Теперь Азюка был спокоен и доброжелателен, а одет в армейскую куртку М-65 под цвет разбитого грузовика, и в штаны и кепи от этого же комплекта. Только майка на Азюке была неуставная, бордовая. Как уже сказано, Берт насчёт меня договорился заранее, и Азюка знал, что Берт меня приведёт и дал на это своё согласие, только оговорил, чтобы меня одного, никого больше. Это само собой – котлован, который на самом деле ни разу не котлован, а кратер от разбившегося космического корабля, это такое место, куда абы кого водить не следует. Только проверенные кадры и только по делу, а не ради дурного любопытства. Меня например. Кроме того, мы оба, Берт и я, знали, что в строгом Азюкином “никого больше” имеется офигеннейшая брешь, и брешь эта называется “зайчишка”.

Да, зайчишку привести можно было, Азюка бы не возражал. А лучше несколько зайчишек, вообще чем больше зайчишек, тем лучше, и то, что никаких зайчишек мы с собой в кратер-котлован не прихватили, получилось как-то не очень комильфо. Потому что зайчишки удивительно удачно украшают мужскую компанию. Теперь-то я понимаю, что надо было прихватить зайчишек, но тогда я не очень верил, что вот так просто можно попасть на Азюкину территорию, и когда узнал, что можно и уже договорено, и что отвезут на машине, не до зайчишек стало, не до обзвона с листанием блокнота и последующем уламыванием. Брешью, короче, никто не воспользовался.

Нет, сразу мы никуда, конечно, не пошли. Так не принято, чтобы сразу. Сначала чай с булочками и с повидлом из банки, причём банка магазинного повидла и кружки были Азюкины, а тоже магазинные булочки с маком обнаружились среди всяких полезностей в сумке, которую я притащил. Алкогольного не пили. Ещё бутерброды нашлись в сумке и термос, но Берт твёрдо сказал – это на потом. Неспешная беседа, чай у костра, потом по сигарете. Азюка курил экзотическую самокрутку, сидя на корточках, подчёркнуто не спеша, сплёвывая прилипшие к языку табачные крошки, да он и вообще, судя по повадке, редко спешил, а я, хоть был весь на нервах, держал в себе своё безумие и неспешно и ловко затягивался удачно неизрасходованным до этого дня модным “голуазом”. Берт не курил.

Год стоял тревожный, страшный, поворотный.

Я постоянно нуждался в деньгах и в таблетках. В телевизоре стреляли в горах из “градов”, армия штурмовала цитадели в ущельях. По окраинным лимитрофам потёртого вида люди махали флагами, грозили кулаками. Упало несколько самолётов. Кто-то кого-то разгромил в футболе. И взрывы в сводках новостей, в метро и в торговых центрах, цифры погибших – межэтнический терроризм. Опять снесли гостиницу “Москва”. Марсоходы “Спирит” и “Оппортьюнити” опустились на Марс и нашли там заброшенные города. Впервые на орбиту вышел фотонный рейдер «Марк Бернес».

Утром нам с Бертом предстояло в этот год вернуться.

О чём мы тогда говорили, неспешно перекуривая – не отложилось. Осциллятор Дуффинга, почти новый, Берт преподнёс Азюке от нас обоих в качестве подарка на прошедший полгода назад Азюкин день рождения. Азюке осциллятор понравился. Вот, про день рождения, наверно, говорили. Видимо, поздравляли. Ну, и ещё о чём-нибудь, наверно, о жизни там… Тема разговора сама по себе значения не имела, а имела значение обстановка и процесс беседы. Осторожное ознакомление, присматривание каждого к каждому. Наверняка говорили какие-то общие слова, как принято между солидными мужчинами, типа “как сам?” или “ ну ты, бро, даёшь!”, скорее всего вспоминали обстоятельства предыдущей встречи, и этих обстоятельств должно было бы хватить на изрядный разговор, но теперь я этих обстоятельств касаться не буду. Берт успел вытащить из сумки мотоциклетный аккумулятор с проводами, коленчатые треножники, четыре разноразмерных объектива, похожих одновременно на макеты космических спутников и на разнокалиберные снаряды, прожектор, непонятные мне приборы и устройства и несколько фотоаппаратов. Самый маленький фотоаппарат был самодельным, переделанным из спичечного коробка, а самый большой назывался “Киев” и заряжался широкой плёнкой в кассете.

Где-то должны сохраниться фотоснимки. Берт нас снимал, вместе и по отдельности. Азюка на тех снимках будет такой – плотный, невысокий, густо загорелый и бритоголовый крепко сбитый татарин в оливковом американском обмундировании, с самокруткой в зубах. Ну, и я. Наверно, достаточно отличный от теперешнего.

Сумку бросили у грузовика, а счётчик радиоактивности, одну треногу, супер-пупер объективы, папку с бумагами, фотики, включая “Киев”, надувной матрас, удочку, термос, гранатомёт и бутерброды взяли с собой. А, ещё фонарь. Азюка отправился необременённый, только с гранатомётом на плече, я же и Берт несли многое.

В обычной жизни, вне того места, где мы повстречались, Азюка тоже был не как все. Я об этом неоднократно слышал из разных источников, что есть такой независимый авангардист Азамат, и он не похож на обыкновенных авангардистов. Многие тогда про него говорили. Ни с кем, мол, из признанных широкой общественностью и официальными учреждениями авангардистов не тусуется, в нужный круг не входит. И вообще держится других людей, ну типа меня. Берт так и сказал однажды: “Вам найдётся, о чём поговорить”. В ту первую нашу встречу, когда на нём комбез горел, было не до разговоров, и вот сегодня наконец – официальный визит. Мой к нему, на его территории. Это была первая причина того, что я напросился на эту встречу – личность загадочно-немодного Азюки. Вторая причина – странный и таинственный кратер-котлован. Про него рассказывали в основном жуткое и с обязательной недосказанностью в эпилоге. Такое рассказывали, будто под тревожную музыку. “В чёрном-чёрном городе, на чёрной-чёрной улице…” Место, мол, жутковатое, с чертовщинкой. И заправляет там, среди загадок и аномалий, этот самый Азюка. Колдун.

Азюка был, как бы это поточнее выразиться, разносторонним художником. Мы все были тогда в широком смысле художниками, “artists”, творческими натурами, в большей или меньшей степени непризнанными. А вот Азюка, по рассказам Берта, слова “художник” не переносивший, своим отличным от других художеством реально зарабатывал на жизнь, люди действительно у него покупали, платили деньги, являлись в его квартиру смотреть работы. Топтались в прихожей, вешали на крючки плащи и куртки, порывались снимать обувь и с деланным огорчением после уговоров не снимали, и замирали, глядя, пряча чувства, потому что каждый из пришедших в квартиру к Азюке ради приобретения произведений искусства, остро ощущал разом восхищение и страх, и копались в бумажниках, извлекая купюры, одну, две, три или больше, и какую-нибудь из работ уводили с собой. Кроме небольших предметов, те уносили конечно. Квартиру Азюка для себя и своего семейства снимал, собственной у него не имелось, и свободного места в квартире было не очень много. Семейство у Азюки было небольшое – жена Жанна и ребёнок, который потом постепенно вырос. С друзей или просто с добрых знакомых Азюка денег не брал, так дарил. Ну, или совсем за копейки. Или ещё такое — пилил в тисочках маленьким напильником, стучал молоточками, буравил, шлифовал некий заказ, ему нередко заказывали украшения, а под нос бурчал: “Зайчишка классная, ценник по минимуму будем ставить…”

Его направление не имело названия, насчёт названия Азюка не заморачивался, и вообще ни про какие направления не думал, это я за него теперь на эту тему думаю, из далёкого далека, и даже устоявшихся материалов и форм это неназванное направление у Азюки не имело. Теперь, насмотревшимся и начитавшимся, я предполагаю, это было что-то вроде дизель-панка с кучей ответвлений в разные стороны вроде готики и других закрученных штучек. Но я реально не специалист. И это были не картины. Это были вроде скульптур. Да, скульптура – вот ближайший аналог, ожившая скульптура. Азюка был в своём деле Пигмалион. Азюка творил из того, что приходило в руки, брал и соединял что-то одно с чем-то другим, и получалось у него в итоге удивительно и странно. Чаще всего необходимые для творчества хреновины попадалось на свалках. И чаще всего это было железо, железные детали, шестерёнки, рычаги и маховики, а также платы, панели, старые компьютеры, списанные магические жезлы, листы самолётной обшивки, ячеистые преобразователи, обрывки нано-проводов, жидкие кристаллы и сломанные кибернетические магнитометры.

В разное время, и до того дня, и после, я насмотрелся на его работы в реале, а также на фотографии работ и на всякие видео. Включая съёмки ручной любительской кинокамерой. Антиквариат Азюка уважал и им пользовался.

У него оживало. Азюка щёлкнет пальцами – и двигалось, гудело, свистело, разговаривало. Если Азюка строил из металлолома паровоз – паровоз ездил, дымил трубой и выпускал пар из клапанов. Если ваял сварочным аппаратом птеродактиля — птеродактиль летал, каркал и клевался. Кукла Анюта хлопала ресницами, приседала и вступала в диалог с любым желающим. Сложных тем не воспринимала, но о новостях с телеканалов – пожалуйста. Правда, всех собеседников кукла называла одинаково – “Ваше Преосвященство”, даже женщин. Деревянно-железный Буратино с навечно застывшей на выструганном лице полуулыбкой мудрого всезнания, варил и подавал отменный кофе, а также умел генерировать электрический ток. Если Азюка делал меч – этим мечом запросто перерубались кирпичи, каждый по отдельности или сложенные стопкой. А если Азюка конструировал бластер – бластер пробивал бетонную стену. Ещё яичницу бластером можно было поджарить, полезная штука. Такими Азюка обладал аномальными способностями.

Ладно, вернёмся в кратер.

Все вместе, Азюка впереди, углубились в заросли, ступая след в след по узкой тропинке. Берт вежливо, как гостя, пропустил меня вторым, сразу за Азюкой, давая возможность пообщаться. Небо затянула дымка, солнце от этого несколько притухло, освещение изменилось, и этот рассеянный свет так и остался навсегда в моей памяти, и теперь, даже не закрывая глаз, я отчётливо вижу в этом неярком освещении спину Азюки, линялую ткань его куртки, листья и лианы в гигантских цветах, и облако мелких сиреневых бабочек, взлетевших от лесной лужицы при нашем приближении и мимолётно окруживших нас встревоженным мельтешением. И голос слышу: Азюка объяснял насчёт кратера, но делал это не развёрнуто и не обо всём кратере, а касался довольно узкой темы, говорил короткими фразами с большими паузами, отчего его объяснения получалось ещё более туманным, чем было на самом деле.

— Видишь руну на дереве?

— Конечно вижу, — соврал я, потому что никакой руны не разглядел, но допустил, что она была.

— Ведьмак ритуальным топором вырубил, каменным. Особым топором для жертвоприношений. Его личный знак, Ведьмака. Ведьмак здесь духов вызывал.

Моё сердце сладко заныло от близости готовой раскрыться тайны.

— Чьих духов?

— Разных, особо не распространялся. Совершал специальные обряды, вступал в астральную связь. Духи Ведьмаку мудрость передали. Глубокий был мужик, насквозь любого видел. Лечил наложением рук, но нечасто, берёг силу ради важного. Космос там, параллельные миры…

О том, что сам Азюка имел репутацию колдуна, я Азюке сообщать воздержался. Кроме того, отметил про себя слово “был” в отношении неизвестного Ведьмака, но расспрашивать в этом направлении не стал: ясный же пень, что помер.

— Чувствуется особая энергетика.

— Да, особое место. Видишь, на песке круг нарисован? От Ведьмака остался.

— Вижу, — ответил я честно, потому что на самом деле увидел под сенью куста на открывшейся изрядно истоптанной песчаной полянке нарисованный на песке круг. Не особо большой, как раз поместиться человеку в позе лотоса.

— У Ведьмака ещё ручные волки были, целая стая. С рук у него ели, бегали за ним. Он им приказы отдавал, а они исполняли. У них типа вожака считался.

— Наверно, волкам добывать жертв приказывал? Для ритуалов, да? На кого укажет, того волки хвать, и поволокли, и человечьих следов никаких… Перед ментами чистый, не докажешь…

Азюка только пожал плечами:

— Не слыхал. Ведьмаку ритуальный топор достался от прадеда. Тот да, тот лютый был. А сам Ведьмак больше в астрал выходил, криминально не злодействовал. Связь имел в астрале со всякими силами. Ну, понимаешь, с какими. С теми самыми. Потому кончил плохо – умер зимой от рака мозга. В девятой больнице, в спецкорпусе. Неделю орал последнюю, не переставая.

За номер больницы за давностью времени не поручусь, возможно Азюка назвал другой номер, больниц вообще-то много. Мы миновали полянку с руной и кругом, и больше Азюка при мне ни про какого Ведьмака никогда не упоминал. Поэтому что это был за персонаж и каковы были его жизненные обстоятельства, я так и не узнал. И теперь не знаю.

Но почтения к окружающему ландшафту во мне дополнительно добавилось.
Подтвердилось, что непростое место этот кратер, ой непростое! Продолжая движение, Азюка опять рассказывал про окрестности, иногда поворачиваясь вполоборота, отрывочно и туманно, но уже не такое забористое. Тут мы сперва попали в зону высоких деревьев и густых мхов, среди мхов группками торчали коричневые сморчки и отдельными маячками высовывались мухоморы, а на ртутно блестящих паутинах замерли в засаде мохнатые пауки-птицееды. Сумеречный свет падал сквозь кроны наклонными столбами, и роились мошки. Потом вышли на более-менее открытое место с разбросанными в пыли панцирями трилобитов, улиток, глиптодонтов и черепах, с раковинами аммонитов, с канализационными люками и неопределяемыми артефактами промышленного происхождения, изрытое траншеями и изъезженное тяжёлой строительной техникой.

Поперёк тропы и справа от нас, загромождая собой изрядное пространство и теряясь вдалеке, лежало нечто гигантское, вроде как полумеханическое и словами непередаваемое. То есть передаваемое, но не сразу. Смотрел я на эту хрень довольно долго, пока примерно разобрался, чем бы это могло быть, водя взглядом от дальнего конца хрени до ближайшего к себе и обратно. Так лилипуты, наверно, офигели, обнаружив поутру на пляже спящего Гулливера. Стояли группами, чесали репы. И только понемногу придя в себя от изумления, бросились в сараи за верёвками и колышками, шлёпаясь в лужи и теряя шапки от усердия. Азюка хрень никак не объяснил, будто это вещь незначительная и внимания недостойная. Валяестся себе, и ладно. Берт тем временем установил треногу, включил дозиметр, протянул провода, навёл объективы и занялся делом. Это я типа на экскурсии, а Берт вроде как на службе. Хотя ни черта Берт нигде не служил, так же, как и я, прохлаждался якобы без никакого официального статуса. Поэтому пускай про Берта будет – на службе человечеству, так точнее.

Щёлкали фотоаппараты, включая “Киев” на треноге, соединённый с Бертом специальным тросиком во избежание бракованных снимков, трещал или нервозно щёлкал сериями дозиметр, Азюка поглядывал, щурился хитро прокопчённым таёжным Дерсу Узала, чиркал зажигалкой, затягивался новой самокруткой. Услышать сейчас от него слово “однако” было бы в самую точку, но никакого “однако” Азюка ни разу не произнёс.

В общем, это был гигантский звероящер. Реально, я не шучу! Ископаемый к счастью, то есть неживой очень продолжительное время и опасности не представляющий. И какой-то не совсем отсюда, то есть если возможен ящер-биоробот, то вот это как раз он и был. Помесь рептилии с супертанкером представили? Да ещё и вымершая помесь вдобавок.

«Неизвестный придурок бибикнул из кабины на светофоре, типа шутка, переселившиеся в город пейзане вообще безбрежная тема, в общем за спиной не от ума, а от глубокой недалёкости внезапно и резко бибикнули, и Пирамида, естественно, шарахнулась, стала на свечку и понесла. Молодая, дурная, не надо было брать, это ж не левада, кругом люди, машины. Понадеялся – мол, справлюсь, я ж крутой. Но случился облом. Тысячу раз сказано: “не расслабляйся”! Если бы не бухой – так всё б нормально было, но как же не бухой посреди городского праздника! Ау, отзовись, не бухой который! Тишина, потому как всякий выпимши, тем более участники. Разодетые в парчу и перья, шелка и шляпы. День города вроде, начало осени. Не помню, может по другому поводу. Короче, Пирамида шарахнулась от внезапного гудка, я не удержался на Пирамиде и звезданулся с седла на землю! Позорнейше, до этого возвышаясь над обширным стечением праздничных сограждан, а равно и гостей столицы, и привлекая всеобщее завистливое внимание удалью и статью, выхваляясь осанкой, пёстрыми перьями и богатыми украшениями. Диана, умничка, “Стальная Дюймовочка”, не сплоховала, вмиг припустила галопом за Пирамидой на Юпитере и дуру Пирамиду среди лотков с мороженым, воздушных шариков и столов с сувенирами победно изловила, с седла за уздечку поймав. И неравнодушные зрители помогли, выстроились цепью, размахивая широко разведёнными руками, хохоча и выкрикивая в адрес упавшего лузера всякое, чего приводить не стану. В общем, обошлось, никого не затоптали, ничего не поломали, я потом назад вскарабкался и снова красовался. Но когда падал, очень неудачно попал коленом в бетонный бордюр, острой гранью сбоку в мягкую ямку, в шоке не почувствовал, а после, когда назавтра колено разнылось, отмахнулся – раньше или позже само пройдёт. Как всё обычно проходило, мало ли ушибов.

Колено не прошло. И через два года продолжало ныть на погоду и становиться на него было больно. По ходу, оно вообще никогда не пройдёт. Повреждённое долбаным бордюром колено сделалось источником депрессий и периодических панических атак. И теперь оно снова ныло. Не сильно, но отчётливо».

Проржавевшие кое-где до состояния психоделического кружева и частично поломанные, густо обсыпанные бородавками заклёпок, рёбра экзоскелета ископаемого звероящера образовывали внутри себя почти соборное пространство, этакую бескрышую хоромину-цех или несостоявшийся ангар для “Гинденбурга”, пробиваемый насквозь светом, воздухом и траекториями пролетающих стрижей, а в ненастье, безусловно, и дождём со снегом. Громадные плахи-позвонки, постепенно умаляясь в размерах, тянулись к окаменевшему черепу, застрявшему в кустарнике заброшенным дотом, из глазниц черепа торчали неопознанные полевые цветы и сухая трава. Камнезубые челюсти бывшего ковша карьерного экскаватора навечно вцепились в серый безводный грунт, а осенял останки древнего монстра взметнувшийся над ним неровными зубцами край кальдеры.

Разнылось разбитое колено, я в тысячный раз предрёк себе скорую ампутацию и обернулся.

Берт и Азюка резались в солдатиков! Реально – взрослые, между прочим, челы, обоим на подходе к тридцатнику! Оба взрослых чела разнообразно и зажигательно прыгали и скакали вокруг расчерченного и перекопанного, пока я пялился на звероящера, “поля боя”, подбадривали “своих” солдатиков воинственными вскриками и пальцами пихали вперёд застрявшие катапульты. Солдатики вели боевые действия. Про катапульты чуть позже, сейчас про солдатиков, потому что солдатики были как живые, очень натурально сделанные два отважных микроскопических отряда! Ростом с палец, но каждый вполне себе берсерк и самурай в одном флаконе. Это я якобы единым взглядом всё окинул и всё подметил, а на самом деле неоднократно потом этих солдатиков разглядывал у Азюки дома в каких-то следующих гостях, высыпав на диван горкой из коробки. Но в тот момент был поражён внезапной мини-войной не по-детски. Вот, мол, они как работают, причинно-следственные связи в парадоксальной вселенной Азюкиного кратера-карьера: вспомнил лилипутов из ирландского политического памфлета, испустил мозговые импульсы с соответствующей картинкой, и на тебе, картинка, как самоубийца Хари в “Солярисе”, материализовалась в полном соответствии с застрявшем в памяти образом! Ну, или в примерном соответствии, сути не меняет.

Как Берт и Азюка отличали своих от чужих, мне было непонятно: обе армии были в примерно одинаковых прикидах, разнообразием и обилием индивидуальных черт отличались только лица. Вот с лица каждый – отдельный индивидуум, личность и боец. И таких непохожих друг на друга бойцов у Азюки и Берта имелось две изрядные команды с повозками, фашинами, оружием и передвижными метательными машинами. И с долговременными укреплениями в оперативных тылах. Каждый солдат в собственной кольчуге из мелких-мелких металлических колечек, а командиры вообще красавцы в позолоченных нагрудниках и фигурных касках. Плюс барабанщики и фуражиры, барабанщики безостановочно бьют дробь, фуражиры таскают мешки с едой и телогрейками. Мечта упоротого игромана, но есть огромное “но”: никогда и никому Азюка впоследствии своей игрушечно-живой “армии” для игры не предоставлял, ни так, ни за деньги. Это ему было надо для души, для важного внутри себя.

Да, насчёт катапульт. Каждый уже догадался, что раз кольчуги и катапульты, значит имеющая место мини-война суть какие-то средневековые дела, не обязательно точь в точь по одному чётко указанному веку, но плюс-минус средневековая эпоха, партазаны и алебарды с двуручниками тому дополнительный признак, гарантировано время до изобретения кулеврин с аркебузами и бомбомётов с фосгеном. Самые страшные штуки ещё не придумали, по сравнению с грядущим без двух минут санаторий.

Катапульты у них обоих постоянно мазали, у Берта с Азюкой, ни одна не попала туда, куда была нацелена, кругом одни промахи. Не попадали ни по тому и другому солдатскому строю, ни по частоколам укреплений противоположных лагерей. Да, там были ещё и укрепления из щепок, высотой в вершок такие, с амбразурами. Сходились воины игрушечных отрядов браво и решительно, под рокочущие барабаны и гнусавые рожки, с развёрнутыми штандартами и солнечными всполохами на стальных щитах, весело махали клинками и тыкали вперёд себя своими пиками, но тоже без заметного урона противной стороне. Оружие вскоре отбрасывалось, и боестолкновение окольчуженных красавцев, следить за которым приходилось, лёжа на животе и подпирая кулаком подбородок, перерастало в толкание, пихание, в лёгкий мордобой с разбитыми носами и заканчивалось общей неэстетичной свалкой, после чего отряды соперников, подобравших мечи и пики, и их боевая техника растаскивались на исходные позиции, чтобы отряды занимались там окапыванием и маневрированием. Потом действо повторялось по тому же сценарию. Было заметно, что оба главнокомандующих проявляют себя людьми азартными, но не кровожадными. Такая вот велась перед моими глазами игрушечная войнушка.

Теперь, глядя на нас троих сквозь мутноватую линзу прошедшего с того дня времени, я подозреваю, что нащупал некий скрытый смысл Азюкиной игры в солдатики. В моём достаточно спорном представлении, и высказываю я его здесь именно в качестве версии, внутри Азюки существовало параллельно как бы два ярких взаимоисключающих начала, находящихся в состоянии постоянной то затухающей, то разгорающейся борьбы. С одной стороны в душе Азюка был и всегда потом оставался безудержным и беззаветным воином, тотальным покорителем и испепелителем, берсерком и самураем, и его :”ВСЁ СЖЕЧЬ!” было не бахвальством фанфарона, а отражением реальной готовности до окончательной победы сражаться за дело, которое Азюка посчитал бы правым. До пепла, до выжженной земли.

С другой стороны по их с Бертом игрушечной войнушке можно было догадаться, что Азюка носит внутри себя вторую личность — убеждённого пацифиста. И вообще по этой спрятанной сути был человеком тонким и жалостливым. Даже, наверно, сентиментальным, жалел небось всех подряд. Такое вот, видимо, сложилось внутри Азюки взаимоотрицающее двуединство. А из этого двуединства выходило, что идеальной войной для Азюки, воителя и пацифиста, представлялась бы война без невосполнимых человеческих потерь, а лучше и без восполнимых, что в игре с Бертом в солдатики передо мной воочию и проявилось. Видно же, что вот и игрушечных солдатиков жалел, не подвергал служивых их игрушечной смерти. А ведь мог поизламывать в жестоком боевом кураже, поотрывать нафиг руки-ноги супротивникам, а также забубенные солдатские головы, а после, на досуге, взамен перебитых новых себе наделать сколько влезет! Ему же запросто с такими-то талантами! Но нет. Про Берта-то всё понятно, в отличие от, допустим, меня, человека по природе злобного, раздражительного, недоверчивого и с трудом скрывающего свою агрессивность, он испокон веку глубоко и искренне за всеобщую дружбу всех со всеми и мирное сосуществование разных там доктрин, народов и конфессий, но вот и колдун и ратоборец Азюка проявился вполне себе гуманистом.

— Хотим вот с Бертом сделать мультфильм с ними, — Азюка кивнул на поле боя. — Но нужна история. Чтобы было интересно, приключения и поединки… И вообще сюжет… Поможешь?

Я кивнул. Честно, я действительно собирался сочинить подходящую историю про этих его воинов и королей, про принцесс и барабанщиков. Но, как оказалось впоследствии, так и не сочинил.

А тогда всё внезапно поменялось, потому что на нас напали. Раздался мерзкий, бьющий по нервам то ли гул, то ли вой, и высоченные, выше кустов и деревьев, числом три штуки, нас атаковали боевые треножники. Я их сразу опознал, это были наши треножники для фотиков и прожекторов, которые мы оставили возле грузовика, но только выросшие до исполинских размеров, ожившие и сошедшие с ума. На каждом треножнике сверху присутствовала чужеродная нахлобучка, из нахлобучек сверкало электричеством и ревело динамиками. Ещё из нахлобучек по нам били Лучи смерти. Нащупывая нас, Лучи смерти подожгли подлесок, а в тех местах, где они ударяли в песок, песок дымился и кипел. От происходящего я моментально офигел и как результат на некоторое время лишился способности двигаться, искать укрытие и принимать хоть сколько-нибудь адекватные решения. Торчу на видном месте, как сами знаете что – или кто? — на лысине, ни туда, ни сюда, и челюсть отвалилась. Между тем, поочерёдно переставляя ноги-опоры, утробно завывая и пока ни в кого не попав, треножники подбирались всё ближе, стремясь взять нас в полукольцо и предполагая, видимо, потом либо уничтожить на месте, либо сперва похитить, а после разобрать на органы. Или съесть. Или выпить кровь, а из оставшегося после выпивания набить чучела для своего музея. Или подвергнуть лоботомии. Причём всё это у них вполне могло бы получиться, если бы не.

Ну да, “если бы не” поимело место быть.

Азюка, которого нападение боевых треножников не только не обескуражило, но в ещё большей степени взбодрило в дополнение к взбодрению от игры в солдатики, весть такой на подъёме, схватил лежащий в сторонке на расстеленной плащ-палатке гранатомёт, прокричал сквозь вой и грохот нечто непонятное, но зажигательное и отважное, и засадил противотанковой реактивной гранатой точно в нахлобучку центрального боевого треножника.

Луч смерти центрального треножника перестал метаться в поисках кого бы испепелить и погас, нахлобучка брызнула в стороны кусками и осколками вперемежку с чёрным и белым дымом, и треножник, переломившись в шарнирах и ломая окружающую растительность, повалился наземь. Земля вздрогнула. Одновременно с падением треножника в моей голове образовалась первая с момента нападения связная мысль, и мысль эта была о том, что реактивная граната у нас была единственная, и она уже потрачена, а целых треножников осталось ещё два. Соответственно и вывод – нам всё равно кирдык.

Но только я про это подумал, как из кустов ударила автоматная очередь, и из нахлобучки правого от нас треножника полетели ошмётки и повалил дым, и Луч смерти его тоже погас. И второй треножник свалился точно так же, как и первый. А третий и последний Азюка победил врукопашную – подскочил и дёрнул за ближайшую коленчатую ногу. Треножник упал, и буравящая мозги смесь гула с воем прекратилась. При падении нахлобучка раскололась, и я потом заглянул внутрь, но ничего интересного внутри и вокруг нахлобучки не оказалось. Банный халат, катушки ниток, рама без картины, футбольный мяч, расколотое фаянсовое блюдо, пустой флакон из-под духов “Ландыш”, ковбойская шляпа… И никого живого или неживого.

«Куда подевался этот чёртов марсианин?!»

Стреляла, как все догадались, из своего пистолета-пулемёта та эльфиха, что мы вначале встретили. Но подходить и смотреть внутрь нахлобучек девка-эльф не стала, помахала издалека оружием и отсалютовала по-пионерски, а после повернулась и растаяла в дебрях. Ну и ладно, спасибо ей за меткость.

Позднее я вроде бы догадался, из-за чего получилось такое безобразие: осциллятор Дуффинга, временно оставленный на стоянке возле разбитого грузовика, самопроизвольно вошёл в тройственный резонанс с тензорными и спинорными полями и квантовыми вибрациями кратера-котлована, что привело, кроме сбесившихся треножников, ещё и к казусу с грузовиком. Разбитый грузовик, как потом выяснилось, сам собой завёлся и уехал в неизвестном направлении, не имея при этом ни водителя, ни колёс.

Тени вытянулись вдаль, в траве завспыхивали первые капельки росы, побагровевшее солнце зацепилось за дальний край кальдеры, пробило знобким воздухом. В чаще хрустело и ворочалось, с разных сторон доносилось рычание, уханье и чавканье. Нечто невидимое затрясло высокую ель, и с неё посыпались шишки. А ведь ночь ещё даже не наступила.

Азюка ткнул носком ботинка в низкий, по колено, холмик, порылся там, куда ткнул, руками, что-то нашёл и протянул найденное на открытой ладони. Я взглянул и понял, и не задал ни одного вопроса. В бессчётных трещинках и гранях глубокая, породистая зелень, её ни с чем не спутаешь, мешалась и сверкала, сплетаясь с умирающим солнечным багрянцем, острые лучики света прокололи мои зрачки и, проникнув дальше, внутрь меня, воткнулись в сознание, в самую глубоко лежащую его часть, став причиной вспышки восторга и изумления.

— «Esmeralda», — произнёс я одеревеневшими вдруг губами.

— «Hai ragione. E lei», — ответил Азюка. И продолжил: — Здесь встречаются в россыпях. Возьми, пригодится. Если что, всегда можно продать.

— Как перстень королевы.

— Типа того.

Я сунул камень в джинсы, в передний карман. Продавать его я не собирался.

— Спасибо, Азамат.

— Аз-з-зюка, — поправил меня Азюка. – Меня зовут Аз-з-зюка.

•••
Лейф Аквитанец
2020
proza.ru